На кухне стоял вечерний полумрак: лампа

На кухне стоял вечерний полумрак: лампа под потолком тускло освещала пространство, и жёлтый свет падал на плиту, на стол, на Катину фигуру, застылую у сковороды. Масло в ней кипело, разбрызгиваясь мелкими, горячими плевками, и на нём медленно румянился кусок мяса. Несколько минут назад этот запах казался уютным, домашним: жареный лук, чеснок, мясо — всё это обещало обычный спокойный ужин. Но сейчас воздух стал тяжёлым, вязким, будто пропитался напряжением, которое несло на себе словами, сказанными пару минут назад.

— Так я же самая плохая из невесток у твоей мамочки! — вспыхнула Катя ещё до того, как Денис вошёл в кухню. — Вот и ухаживай за ней сам. А я больше даже на порог её квартиры не зайду!

Эти слова прозвучали резко, но Денис, кажется, пропустил их мимо ушей — или сделал вид, что пропустил. Он вошёл в квартиру, скинул куртку на вешалку, прошёл в комнату и, набирая номер, сказал без всякой эмоциональности:

— Мать сегодня выписали. Врач сказал, что ей нужна помощь на дому хотя бы на неделю. Завтра утром поедешь к ней.

Он сказал это ровно — спокойно, буднично, словно речь шла о доставке воды или необходимости забрать посылку. Он говорил так, как привык: спокойно, уверенно, так, будто решение уже давно принято, и спорить здесь не о чем. Он произнёс фразу и поставил точку. Катя, по его представлению, должна была лишь кивнуть.

Он вошёл на кухню только затем, чтобы взять бутылку минералки. Крышка долго не поддавалась, он с раздражением щёлкнул ею, откручивая. Глотки его были шумными, торопливыми. Катя не повернулась. Её рука, зависшая над сковородой, не двигалась.

— Ты слышала? — Денис сделал ещё один глоток, шумный, демонстративный, как будто подчёркивая, что разговор ему неприятен, но он всё-таки его ведёт. — В десять выезжаем. Я подброшу тебя перед работой.

Он всё ещё не смотрел на неё. Но был абсолютно уверен, что сейчас, вот-вот, она вздохнёт, ответит привычным «ладно», возобновит движение лопаткой, и всё станет на свои места. Что её короткое возмущение — просто усталость. Что она, как всегда, смирится.

Но Катя не шевельнулась.

— Я не поеду, — сказала она тихо, но так, что у Дениса дернулась рука.

Он поперхнулся минералкой, кашлянул, вытер губы тыльной стороной ладони и резко повернулся.

— Что значит «не поедешь»? — в его голосе не было гнева. Пока что — только изумление. Чужой человек сказал ему фразу, которую он не понял. Смысл не помещался в голове. — Катя, ты… это сейчас что было?

Катя продолжала стоять к нему боком. Она наконец опустила лопатку, аккуратно положила её на подставку рядом с плитой, и медленно, размеренно повернулась к мужу. Её лицо было спокойным — почти холодным.

— То и значит. Я не поеду.

Его изумление сменилось раздражением. Он подошёл ближе, вторгаясь в её личное пространство. Катя почувствовала запах дешевого парфюма и выхлопа от улицы — он всегда пах так, когда возвращался вечером.

— Моя мать болеет, — он произнёс это так, словно одно это слово должно было всё изменить. — Ей нужна помощь.

— Твоя мать, — повторила Катя, не дрогнув. — Та самая, которая десять лет делает всё, чтобы я рядом с вами чувствовала себя лишней.

Она говорила спокойно, но её слова были острыми, как лезвия.

— Катя, ну почему ты начинаешь опять… — начал Денис, раздражённо хмурясь.

— Опять? — она подняла брови. — Я «опять»? Ты всерьёз хочешь, чтобы я забывала всё то, что она мне наговорила при тебе? Каждый раз? Десять лет?

Её голос стал твёрдым. Денис ещё больше нахмурился.

— Это всё… старые обиды, — бросил он раздражённо. — Сейчас другое время. Ей плохо. Нужна помощь. Ты обязана проявить элементарное сострадание.

— Обязана? — Катя тихо рассмеялась. Смех звучал странно — не веселым, не нервным, а жёстким, как треск сухой ветки под ногой.

Этот звук выбил Дениса из колеи сильнее любой крик.

— Я не понимаю, что здесь смешного, — процедил он.

— Обязана? — повторила Катя. — Хорошо, давай вспомним, кто кому что обязан.

Она шагнула вперёд, и теперь уже Денис едва заметно отпрянул.

— Твой юбилей. Помнишь? Три года назад. — Она не отводила взгляда. — Вся квартира гостей. И твоя мама, поднимая бокал, говорит при всех: «Дениска, ну надо же было так промахнуться с женитьбой. Ничего, мужчины иногда ошибаются. Главное — вовремя это понять».

Денис сжал губы в тонкую полоску. Он помнил. Он помнил до мелочей. И тишину, и взгляды, и собственное смущённое «мама шутит».

— Или когда она рассказывала мне полчаса на улице, какая у Любочки золотые руки, и как ты мог бы быть счастливее с более домашней девочкой… — продолжала Катя. — Я тогда была кто? Тряпка, которую терпят? Или пустота?

Денис со злостью выдохнул:

— Всё это не важно сейчас! Нужно быть выше…

— Это твоя мать, Денис, — перебила она. — Это ты обязан заботиться о ней. А я никому не обещала быть удобной. Никому. И не собираюсь этим становиться.

Она повернулась к плите и выключила конфорку. Мясо перестало шкворчать.

Денис смотрел на неё и чувствовал, как внутри нарастает что-то горячее, колючее. Он не понимал, как поставить её на место — как вернуть привычный порядок.

И тогда он ударил туда, где думал, что ей больно.

— Ты просто бессердечная, — проговорил он тихо, почти с презрением. — У тебя нет ни капли женского сострадания. Твоя холодность — вот в чём проблема. Не в маме.

Он откинулся на стол, сложил руки на груди — поза демонстративная, снисходительная.

— Знаешь, кто бы поехал? Люба. Она бы не задумалась. Потому что она понимает, что такое семья. И долг. И уважение.

Катя медленно обернулась. На её лице не отразилось вообще ничего.

— Тогда почему ты не женился на Любочке? — спросила она мягко. — Она же такая идеальная. Мягкая. Домашняя.

Денис напрягся. Он ждал, что она взорвётся, но не этого ледяного спокойствия.

— А я скажу тебе, — продолжала Катя. — Потому что Люба видела, как твоя мама обращается с тобой. И не хотела жить под её пяткой. А я тогда была слишком глупа, чтобы понять, куда ввязываюсь.

Это было уже слишком. Внутри Дениса что-то сорвалось. Всё — обида, злость, уязвлённая гордость — вспыхнуло мгновенно.

— Хорошо! — рявкнул он. — Раз ты такая, раз ты не хочешь помочь, мать будет жить здесь. Со мной. В нашей спальне. Я прямо сейчас поеду и заберу её. Посмотрим, как тебе это понравится!

Он бросил последние слова как вызов, ожидая, что она наконец дрогнет. Что испугается. Что начнёт уговаривать его.

Но Катя просто стояла и смотрела на него.

Тихо. Спокойно. Словно он сказал что-то совершенно незначительное.

Его уверенность дала трещину.

— Ты что, не поняла? — прошипел он. — Я сейчас поеду за мамой. Прямо сейчас. Её кровать поставим в нашей комнате.

Катя чуть наклонила голову, словно разглядывала его.

Её молчание стало невыносимым.

— Ну что ты молчишь?! — взорвался он. — Думай! У тебя минута, пока я набираю номер!

Он вытащил телефон. Нарочито медленно открыл контакты. Нашёл «Мама».

Показал ей экран.

Катя смотрела, не моргая.

— Хорошо. Ты сама этого добилась, — выдохнул он, давя кнопку вызова.

В трубке раздались гудки. Денис стоял, уставившись в телефон, ожидая, что Катя сорвётся, вмешается, отберёт телефон, закричит. Но она стояла неподвижно.

Гудки продолжались. Денис стиснул зубы.

На четвёртом гудке Катя сказала:

— Можешь ехать.

Его рука дрогнула. Он резко сбросил вызов.

— Что? — выдохнул он.

— Я сказала: можешь ехать. Забирай её. Привози. Разрешение тебе моё не нужно. Ты хозяин, правда?

— Ты… — он запнулся, не ожидая такой реакции. — Ты хочешь сказать, что тебя это не волнует?!

— Почему же, — Катя отступила на шаг назад и села за стол, медленно, словно была одна в комнате, а не под прицелом мужниного гнева. — Волнует. Но не так, как ты думаешь. Твоя мама — твоя ответственность. А моя ответственность — моя жизнь. И моё достоинство.

Денис почувствовал, как у него перехватывает горло. Он хотел сказать что-то резкое, унизительное, что-то, что поставило бы её на место. Но слова не приходили.

Катя продолжала:

— Знаешь, в чём разница между нами? — она наклонила голову. — Ты привык, что я молчу. Проглатываю. Терплю. Но это закончилось. Я устала быть удобной. Я больше не собираюсь выполнять обязанности, которых у меня нет.

— Ты жена, — выдавил он.

— Я не рабыня, — спокойно поправила она. — И не сиделка. И уж точно не человек, который должен обслуживать женщину, которая меня ненавидит.

Она встала.

— Хочешь привезти её сюда? Привози. Но знай: я не буду участвовать. Ни под каким предлогом. Ты позвал — ты и ухаживай.

Его лицо налилось ярко-красным. Он будто кипел изнутри.

— Ты… Ты не понимаешь…

— Всё я понимаю, — перебила она. — Ты решил меня наказать. Думаешь, я струшу? Буду умолять? Буду кланяться? Денис… — она покачала головой. — Ты меня совсем не знаешь.

Она прошла мимо него — медленно, больше не боясь даже малейшего прикосновения. Остановилась в дверях и добавила:

— Если мать переедет сюда — я уйду. Не хлопая дверью. Просто уйду. Навсегда.

Денис резко обернулся.

— Ты смеешь мне угрожать?

— Это не угроза. Это факт. Со мной так нельзя.

Он шагнул к ней, но она отступила, и между ними вновь образовалась недостижимая дистанция — не физическая, а эмоциональная.

Она смотрела на него спокойно.

А он — впервые за весь этот вечер — не знал, что сказать.

Молчание повисло между ними тяжёлой, почти осязаемой тенью. И Денис понял: его привычные методы — давление, приказ, ультиматум — больше не работают.

Впервые за много лет Катя не была той, кого можно сломать.

И он — впервые — испугался.